Запись речи И. Е. Репина на траурном заседании памяти В. В. Верещагина. 1904 г.
— Ах, знаете, господа, Верещагин такой гигант, что, приступая к его характеристике, я испытываю неловкость. Когда смотришь на этого колосса, все кажется вокруг таким маленьким, ничтожным... Я — художник и буду говорить о нем, как о художнике, не касаясь его, как общественного деятеля. Всякий раз, когда я вспоминаю Верещагина, я вспоминаю, — Репин улыбается, — карикатуру в юмористическом журнале, — на него ведь много рисовали карикатур, — он был страшно популярен... Верещагин мчится на локомотиве, в каждой руке у него по громадной кисти и он красит ими воздух. Это очень меткая карикатура. Верещагин любил размах. В то время, как мы работаем, мучимся над одной картинкой, сомневаешься, не доверяешь себе, он быстро писал целые серии, целые коллекции. Ах, какой это был успех! Я ничего подобного не запомню. У нас его сначала не признавали, но в Париже, в Париже — там он прогремел сразу. Все это было так необыкновенно!.. Приезжают наши в Париж:
— “Верещагин, бывший офицер?” — “Ничего особенного...” — “Как, ничего особенного? Посмотрите его в Салоне. Какой свет! А изразцы? — Настоящие изразцы!”
Илья Ефимович останавливается, делает продолжительную паузу. Вынимает из кармана листочки, смотрит, надевает пенснэ, откладывает листочки и продолжает:
— На все свое время. Что бы ни говорили — это величина. Он самобытен, он никогда никому не подражал, он сам... Ах, как он увлекался! Он не шел за новаторами. Верещагин остался Верещагиным. Что такое новаторы? Они воображают себя новаторами, а на самом деле повторяют чужое. Все это было. Какой у них жалкий, крохотный масштабик! — и на кончике пальца Илья Ефимович отмечает крохотность масштабика новаторов.
— У Верещагина техника рядом с идеей. Вспомните его туркестанские картины. Восток, деспотизм... Жалкий бесправный народ. Это даже не мясо, а тряпки, целые вороха грязных тряпок. У Гинцбурга [Гинцбург Илья Яковлевич (1859 — 1938) — скульптор, ученик Антокольского. До последних дней сохранил дружеские отношения с И. Е. Репиным.] Верещагин рассказывал, что на войне не умирают в каких-нибудь таких живописных позах, а просто, совсем просто. Идешь, видишь какой-то свернувшийся клубок, запекшаяся кровь — это убитый... До него не было солнца. Он первый у нас начал передавать свет. Самые художественные его картины — это Средняя Азия. Он не мог сосредоточиться. Лица у него не играют роли, он не занимался ими. Хотя нет, — иногда бывало: его опиумоеды. Какая там психология! Потом у него есть еще одна картина: Турки победили и одеваются в наши мундиры. [Картина Верещагина “Турки победили и одеваются в наши мундиры” носит название “Победители”; до 1917 г. находилась в собрании Терещенко, впоследствии перешла в Гос. Киевский музей русского искусства. К 1880 г. под этим названием картина экспонировалась на выставке картин В. Верещагина в Петербурге.] Какой-то араб напялил на себя пальто, кажется генеральское, и такая глупая, самодовольная, улыбающаяся рожа. Это очень хорошо! Я не знаю, почему эта картина не попала на Третьяковскую галерею.
— Ах, какой это гигант! Его можно сравнить с Наполеоном, Петром Великим. Говорят, он был жесток — может быть, хотя это не жестокость. Это сложность натуры. Помните, когда Петр Великий казнил Гамильтон-красавицу. Ей отрубили голову. Петр поднял ее, поцеловал и начал объяснять народу анатомию: какие жилы, вены. Это — не жестокость. Также и Верещагин. Привели пленных башибузуков. Он обращается к Скобелеву [Скобелев Михаил Дмитриевич (1843 — 1882) — генерал, принимавший участие в осаде Плевны во время русско-турецкой войны 1877 — 1878 гг.; организовал переход русских войск через Балканы; руководил военными операциями в Средней Азии.] или Куропаткину [Куропаткин Алексей Николаевич (1848 — 1926) — генерал-адъютант, командующий сухопутными силами России во время войны с Японией; с 1898 по 1904 г. — военный министр; один из участников первой мировой войны, с именем которого связан ряд поражений русских войск.]: “Нельзя ли повесить этих мерзавцев?”
— Он был против войны, а поехал со Скрыдловым [Скрыдлов Николай Илларионович (1844 — 1929) — адмирал. Участвовал (в чине лейтенанта) в русско-турецкой войне 1877 — 1878 гг. 8 июля 1877 г. лейтенант Скрыдлов на шлюпке “Шутка” атаковал и пытался взорвать турецкий пароход. Верещагин участвовал в этом подвиге и был ранен (Н. Скрыдлов. Воспоминания о Верещагине. П., 1913).] взрывать турецкий броненосец. Это сложность натуры: много противоречий. Он любил все героическое: например, его Индия. Как все величаво, какой там свет. Можно даже подумать, что все это не на нашей планете. Его теперь критикуют, делают переоценки. Ах, это такие ничтожные переоценки!..
Индия в работах Василия Верещагина
В. В. Верещагин как художник.
Величина колоссальная и, по своим размерам, возбуждала и привлекала к себе многое множество рассуждений, восхвалений, порицаний и объяснений. Трактовали о нем и как о человеке, ценили его и как художника и, возможно, что еще и еще будут переставлять и переоценивать заодно со всеми другими ценностями его стоимость, благо уже вошло в обязанности специалистов даже с мизерненькими средствами переоценивать ценности, а главное: пользоваться при этом верной оказией сумятицы и междуусобной потасовке — выскочить фуксом на самый верх торжествующих козявок и там утвердиться окончательно, свалив и такого гиганта, как В. В. Верещагин.
Едва ли стоило даже указывать на эту осаждающуюся уже, совсем развеянную пыль, поднятую еще в 1875 г. грязной, ошарпанной метелкой Тютрюмова и К° и его союзников. Все это забывается без последствий... Скоро опять с новым интересом о Верещагине прочтутся былые горячие строки нашего незабвенного патриота В. В. Стасова, этой высоко просвещенной личности. Вот кто может служить примером обожания искусства на самых серьезных основаниях, знания искусства, вот кого надо изучать для серьезных определений необыкновенных явлений художественной культуры.
Самая верная примета истинного величия вещи самой в себе, если она с течением времени не только не удаляется от нас и не рассеивается как дым, а напротив все ближе и знакомее становится нам, все выше подымается в своем значении и все особеннее и самобытнее представляется нам в ряду бесчисленных явлений, мерцающих и падающих кругом этой вехи, поставленной исторической заметой великого пути в искусстве.
Верещагин в высокой степени грандиозное явление в нашей жизни. Это государственный ум, он гражданин-деятель. И как гения, сверхчеловека, его невозможно всецело отнести к какой-нибудь определенной специальности. Везде волею судеб — он окажется сверхчеловеком. Прежде всего, как художник, с первых же шагов своих, он шагнул за пределы традиционной специальности, пронесся ураганом над всем искусством и ослепляющими молниями и оглушительными громами, в лопающихся пузырях от своего ливня, смешивал и молотил внизу где-то копошащихся художников всех академий. Академии надели свои академические регалии, вооружились биноклями, долго старались определить необычайное, столь дерзкое явление и, наконец, будучи смешаны в лужах со всеми нечистыми потоками, они обиделись и не удостоили Верещагина принятием в свою коллегию. А неукротимый тучегонитель прогремел на это из своих облаков, что он счел бы для себя вредом всякое их отличие, что он считает все академии искусств вредными и никогда не выражал своего желания быть их коллегой.
Не в моей компетенции рассуждать о Верещагине в других сферах — как в военных, например, где он более всего был причастен и заметен по своей жизненности. И там, конечно, не мог он выслуживаться шаг за шагом, достигая большого ранга, скорее он рисковал за свои подвиги благородные, по штабным статутам, попасть под дисциплинарное взыскание. Счастье, что и в морской, в казацкой службе он был на счету охотника партизана, каковым закон не писан. И так и в военной среде он сверхвоенный.
Перехожу к суждению по специальности, по которой только собственно и могу высказать, не стесняясь, свое мнение.
Захватило ли искусство всего Верещагина? Был ли он “истинным” художником, как таковым? — Нет. Искусство служило ему только записью бывшего, виданного и яркого представления идей, гнездившихся в голове сверхчеловека. Но и на таком посту его искусство стояло впереди всего выдающегося в его время, а своей оригинальностью и смелостью оставило за собой всех современников — истинных жрецов искусства; и своей свежестью и силою развернутых средств в красках повергло их даже в уныние от зависти.
Верещагин своей могучей лапой льва выбрасывал на холсты целые страны с присущим ему особенным колоритом, характерностью типов и необыкновенной правдивостью обстановки: архитектура Востока и полная чудес и поразительных очарований природы Средняя Азия, Индия, Болгария. Все это закончилось у него севером России и старой Москвой.
Начинал он русским рабством человека, доходящего до скотского труда в лямке бурлака.
В Средней Азии стеганых халатов он бросил Европе “опиумоедов”...
Воспоминания о В.В. Верещагине
О Верещагине, как о личности, у меня нет почти данных что-нибудь написать, нечего припомнить: я его мало знал и всего раза два в жизни встретил случайно.
Зато, как художник, он гремел своею славою далеко за пределами России, и этого победоносного грома нельзя было не слышать, не было возможности удержаться от желания видеть поскорее эту совсем невероятную новость в искусстве, а увидевши — остаться прежним, пребывать в равнодушии к искусству, или в частности — брюзжать в унисон со всеми русскими прогрессистами, презиравшими русское — все...
Я жил тогда в Париже, как пенсионер Академии художеств, и только от приезжих русских из Петербурга слыхал о необычайной буре в художественном мире, захватившей собою разнообразные слои общества и все их интересы жизни. Все спешили на выставку картин Верещагина и были ослеплены блеском его картин — блеском среднеазиатского солнца...
Сказки, преувеличенные для красного словца, россказни, думалось... Перов, Прянишников, Саврасов и др., в скромных, реальных тонах — вот наши художники; на этом мы воспитались, это мы любили, в это верили... “Славны бубны за горами”... думалось, увидим.
Парижский салон только что открылся, был удачен: изящен, виртуозен и необыкновенно тонок и глубок по технике: Фирмен-Жерар, Руабе, Деннер, Бонна и другие наши очарователи были в зените своей славы и мы не представляли, чтобы искусство могло пойти дальше этого и сделать что-нибудь еще лучше.
— Ах, вот Сергей Сергеевич (де-Бове), сейчас из Петербурга, ну, расскажите, ради создателя, что у нас там шумят с Верещагиным; ведь вот вы сейчас в этих бесконечных залах Салона Парижа, видите здесь последнее слово искусства вообще... Ну скажите же совсем откровенно: неужели Верещагин здесь был бы принят и не пропал бы перед этими chef-d’oeuvre’aми!!?
— Ах, мои милые, дорогие соотечественники, вы понятия не имеете об его блеске красок, об его... да нет, ну поймите, здесь нет ничего и близко подходящего к его технике, к его живой оригинальности. Ведь этого еще никогда свет не видал и никто не имеет понятия об ослепительном солнце Самарканда; о свежести совсем нового реализма в живописи. Здесь все это — старо и старо перед Верещагиным...
Потом, когда я имел случай лично видеть произведения этого сверххудожника, я убедился, что Верещагин величайший художник своего времени, что он открывает новые пути в искусстве.
С В. В. Верещагиным лично я был мало знаком. Он избегал знакомства с художниками. Это нельзя было не заметить. Было несколько исключений, были художники, которых он даже иногда навещал. И. Н. Крамской даже писал с него, хотя и не окончил, портрет и рассказывал о нем с большою живостью, как, будучи в Париже в 1876 г., он, встречаясь с ним даже на улицах, мгновенно вовлекался в горячий спор. Верещагин по-казацки налетал на Крамского с яростью и выкриками, в которых чувствовался степной гик казаков... По-казацки же: как только Верещагин чувствовал недостаточно уничтожающей противника свою атаку, он мигом перескакивал от Крамского через улицу на противоположный тротуар, метался и там, как дикий жеребец, и через несколько мгновений опять налетал на Крамского, к великому удивлению парижан, на их нешироких улицах, очень запруженных спешащими по своим делам чопорными обывателями.
Первый раз я увидел В. В. Верещагина в Москве, в “Славянском Базаре” в 1879 г., в большом и роскошном помещении И. Н. Терещенко, где он временно останавливался с семейством и пригласил нас к обеду.
Вечером, когда я вошел, то при ярком свете ламп увидел, как гости и хозяева рассматривали только что купленные предметы русской старины: кресты, цепи, кубки, иконы старого письма и прочие музейные предметы. Верещагин поразил меня еще издали своими тонкими выкриками и огромным ростом: при этом он так быстро и энергично перескакивал от одного предмета к другому, то наклоняясь к полу, то поднося вещицу ближе к яркому свету, что делалось страшно, как бы он не задел и не разбил чего. Но он был очень ловок и гибок.
Здесь еще бросилось мне в его фигуре и живости сходство с В. В. Стасовым. Сходство темперамента и внешности было огромное, хотя Верещагин только еще начинал в висках подергиваться серебряными нитями седины; сходство так же — “с места в карьер” — обращаться к совсем незнакомому ему гостю с самыми откровенными и бесцеремонными замечаниями, без всяких извинений и предисловий и т. д. — сходство большое.
Разумеется, была и разница немалая.
У Стасова было больше аристократизма, скрытого, как плод хорошего воспитания, но оно так изящно и незаметно притягивает нас к себе; в Верещагине же все время, несмотря на его интерес к тонким вещам в искусстве, его горячее отношение к идеям политической философии — вы чувствуете удальца-казака: вот-вот он выскочит на улицу, сядет в высокое казацкое седло на горбоносом скакуне и с пикой наперевес исчезнет в тумане...
На меня он начальнически напал, выпрямившись и откинувшись во весь свой рост, за картину “Запорожцы”: как мог я позволить себе эту устарелую академическую пошлость в ее композиции — отваливать назад переднюю фигуру бритого казака — с самой условной и избитой целью: показать лица сидящих за столом.
— Посмотрите, посмотрите: вон группа сидит за столом; разве кто-нибудь там для нас с вами отвалится назад, чтобы показать лицо своего соседа?!! Нет, нет и нет, это старо, это академизм, против которого надо воевать... Во всех натуральных сценах вы увидите больше спин, чем лиц; так надо и на картины брать то, что естественнее и чаще встречается в натуре, в жизни.
— Ваши “Бурлаки” гораздо лучше и я даже бросил начатую свою картину на этот же сюжет; и ведь порядочно долго готовился к ней, собирал этюды. Очень совпадала композиция, и я не мог бы перенесть упрека в подражании вашей картине. А ведь сказали бы... поди там, оправдывайся! Да, в галерее Третьякова есть даже два рисунка к той картине — бросил.
Последний раз я встретил его в Петербурге, перед японской войною. Верещагин только что вернулся с Дальнего Востока и везде, при всяком удобном и даже неудобном случае, предупреждал наших влиятельных лиц, чтобы они остерегли всех и вся от войны с японцами.
— Японцы давно превосходно подготовлены и непременно разобьют нас, если мы сунемся воевать с ними... У нас еще нет и мысли о должной подготовке к этой войне... Разобьют — голову отдам на отсечение... разобьют.
И вот, благородство этого рыцаря-казака сказалось, уже не на одних словах... Верещагин первый, не прощаясь даже с семьей, полетел в Порт-Артур, как только была объявлена война и, конечно, в самый огонь, как всегда по-рыцарски... и...
Источник: http://t.me/academicart
